У Андрея лицо покрылось красными пятнами. Он готов был схватить за грудки своего шурина.
— Полноте, Андрюша, праздник же, а вы спорить надумали, — уговаривала разгоряченного мужчину старушка. Она суетливо оглядывала стол, что-то переставляла, поправляла. Семья в полном составе собиралась только на день памяти отца семейства, да вот на новый год.
— Да, мать, только ради Вас сдержусь, — стиснув зубы и сжав кулаки, проговорил Андрей. — однако ж разве можно так говорить о нашей Родине.
— Да, пойми ты, упертая твоя голова, я не о Родине, я про Советский Союз говорю. Ну, что там хорошего было? — спросил Сергей. Он доводился Андрею шурином, т.е. братом его жены.
— Вот ведь, выкормили оглоеда. Молодо-зелено, не понимаешь ты ничего. Да, в СССР всё было! Понимаешь? Всё, — Андрей стукнул кулаком по столу так, что салатник с оливье подпрыгнул.
— А что все то? — не сдавался шурин.
— Ну, вот такой пир, — Андрей показал рукой на уставленный явствами стол, — у нас на новый год всегда был! — почти прокричал мужчина и добавил: Да, вот хоть этот салатник, он же сделан в СССР! Ведь хорош! А сколько ему лет? То-то. Твой отец трудился на благо Родины, а ты молокосос его память сейчас в грязь втаптываешь.
— Мил-человек, ты поешь. Смотри вот холодец, твой любимый, — теща погладила его по руке, заглянула в глаза, — давай тебе положу холодец-то? — в надежде переключить внимание зятя с политики на хлеб насущный, проговорила Софья Михайловна.
Софья Михайловна не любила шума, она всегда сглаживала все углы в отношениях своих детей — сыновей, дочерей, зятьёв, снох. Деток ей Бог дал богато. Сережка был самым младшим, седьмым. Был он поздним ребенком, баловали его, конечно, но не испортили. Софья Михайловна точно знала, что не испортили. Он не пил никогда, не курил, выучился в институте один из всей семьи. Где работал Сергей, она не знала. Вернее знала, но не понимала. Зато он ей и телевизор новый купил и в поликлинику ее возил какую-то красивую, где доктор внимательный был.
— Вы мне, мамаша, холодцом рот не закроете. Видите ли, ему праздновать нечего. Сто лет, как великая страна родилась! Развалили ее и вспомнить не хотят. Мы фашистов побили, мы заводы построили, — кипятился Андрей.
— Построили, построили, родной, а я вот пельмешки горяченькие сейчас принесу, — не сдавалась теща.
— Ведь он память отца попирает. Муж то Ваш на каком заводе работал, а? — как в рупор громко проговорил Андрей.
Софья Михайловна вдруг замерла. Держа несколько ложек в правой руке, она присела напротив своего крикливого зятя и заплакала. Все засуетились, стали утешать ее, шикать на спорщиков. Андрей бросился к теще, стал подле нее на колени:
— Ты это, мать, не серчай. Выпил я. Катерина — жена Андрея хотела оттащить захмелевшего супруга, как вдруг Софья Михайловна тихо заговорила:
— Мы ведь когда с Коленькой познакомились еще детьми были. Он детдомовский был. Они с мальчишками в нашем саду яблоки воровали. Папа мой знал про это, но не трогал их, и тетке нашей, сестре матери покойницы запрещал их гонять. Он говорил: "Да, что они видели то в жизни, пусть хоть яблочки поедят". Коля в детский дом попал при живой матери. Его отца то расстреляли. Он ученый был. Так там кто-то кляузу написал и все, забрали. Даже на суд никого не пустили. Мать-то бегала, пороги обивала. Видимо надоела она им. Ее на десять лет посадили, сказали, что помогала она мужу Родину предавать. Вот Коленька и рос в детдоме. Родители у него образованные были, ученые, да и сам он любил науку, но куда ему с такими родителями. Только на завод, да в самую грязь. Он ведь там все здоровье потерял. Софья Михайловна замолчала. Молчали и все остальные.
— Папа мой дьячком был. В лагерях побывал, он этих мальчишек жалел, знал сам, что такое каменный хлеб есть. А вазу эту, салатник, то есть, в Советском Союзе сделали, тут ты, зятек, прав. Вот за эту вазу можем и рюмку поднять. Хорошо сделана. На совесть.
Андрей даже протрезвел от такой информации. Как это он — коммунист женился на внучке дьякона. Он не мог сейчас это осознать. Не понимал как ему теперь дальше жить. Привык он попов клеймить, за Советский Союз ратовать.
— Да ты, милок, не горюнься, — Софья Михайловна ласково посмотрела на зятя и погладила по голове, — нешто я тебя любить не буду после этого, буду. Ты мой старший зятек, сердцу дорог. Это ведь ничего, что у тебя вера своя. Ты главное Сергуню моего не трогай. У тебя своя вера, у него своя. Давай, родимый, я тебе холодцу положу. Андрей понурив голову поднялся с колен и пошел на свое место.
— Однако, в этом году морозов еще и не было толком, — сказал он.
Все переглянулись, заулыбались, расселись по местам, зазвенели бокалами, застучали вилками по тарелкам. Катя запела: "Вот кто-то с горочки скатился", все подхватили.
"Все-таки семья важнее политических убеждений, — подумал Андрей, — ну, и что, что дьяконская внучка, зато вон как поет звонко. А красивая какая".
